История о бдительном Тимофее и прозорливом Варсонофии: как тверской епископ боярского сына напугал

— Подводы готовы, владыка. Дорога хорошая, можно в путь, а только потрапезничать — это уж обязательно, — сообщил келарь Илия.

Варсонофий кивнул, и все пошли в трапезную. Понимали, конечно: еда — повод, просто надо же попрощаться по-человечески. Впереди у владыки дорога в Казань, там уж, в Преображенском монастыре, который он когда-то основал, готова ему и келья, и у собора скамеечка, говорят, и место себе Варсонофий на монастырском кладбище давно уж ученикам показал… Очень это на него похоже!

Сам владыка, маленький, сухенький, сгорбленный, чуть каши поклевав и репы, пошел вокруг стола, каждого обнять, благословить, за службу благодарить. Тимошка, сын боярский, сидел и переживал: подойдет ли к нему владыка, что скажет?

Каждому Варсонофий дарил на память подарок. Вот дошел до Василия-пономаря, Тимофея друга, достал из-за пазухи маленький иноческий клобучок. Тут за столом шепот прошел: все знали ведь, что сам владыка ночами клобуки шьет, и за четыре года и в Оршине монастыре, и в Отроче все иноки такие получили. Раз Василию такой подарок на память владыка дал, значит, знает что-то Варсонофий о будущем его. Неужто будет пономарь-егоза, балагур и раззява, хорошим монахом?

А вот Тимошке клобука не досталось. Ему дал Варсонофий вещь необычную, редкую.

— На тебе, Тимофей, на память обо мне увеличительное стекло. Ты ведь приметлив, зорок, и то примечаешь, что другие не видят. Будет оно тебе помогать, любопытному, правду искать. Об одном прошу, в царев сыск не ходи, — сказал и обнял крепко.

Про царев сыск прозвучало то ли вскользь, то ли намеком горьким. Натерпелся ведь Варсонофий за четыре года епископства в Твери от царского гнева и сыска немало вместе с паствой. Многие за столом головы опустили, вспомнили общий грех. Как в один день приехал во хмелю в Отроч монастырь Малюта, Ивана-царя опричник, и в келью к митрополиту Филиппу, любимому другу Варсонофия, дверь ногой отворил. Ну а дальше известно… Задушил Малюта в гневе митрополита, и надо бы было с самого начала Варсонофия крикнуть, послать к нему через Волгу гонца — до палат ведь его от монастыря рукой подать. Глядишь, и укротил бы опричника, не таких тверской епископ одним словом  правильным объезжал. Да только побоялись Малюту, гнева царского и последствий. Ну а потом уж, когда убийство совершилось, за епископа любимого опасались, как бы и он под хмельную злую руку не попал. Не за этот ли грех малодушия наказал потом Бог страшным мором Тверь и Москву? Пустели села, вымирали деревни, монастыри стояли пустые, и некому было братию хоронить…

Искус

Тимофей, сын боярский, вышел на двор. Следом за ним шмыгнул из-за стола друг Василий.

— Да, всякое владыке нашему за четыре года повидать пришлось, — завел разговор пономарь. — Жаль, с собой никого в Казань не берет. Как думаешь, раз клобук дал, может, о постриге мне подумать пора?

— Тебе дал, ты и думай, — буркнул Тимоха.

— А что он тебе про иск говорил? Что за тайна такая?

— Да нет никакой тайны. Знакомство так наше началось, с дурости моей. Стыдоба.

— Ну расскажи. Расскажи же, — изнывал Василий.

И Тимофей начал вспоминать.

Было это четыре года назад, лета 1567 года от Рождества Христова. Громко и гулко били колокола, Народ валом валил к владычному двору поглазеть на нового тверского епископа. Предыдущего владыку Акакия, мирно усопшего, в Твери любили, почитали святым. Про нового тоже слух добрый шел. Знали, что монашествовал когда-то Варсонофий в Андрониковом монастыре, дружил в ту пору с Акакием, и вон еще когда усопший епископ тверской себе преемника выбрал — так и говорил, что, мол, будет Варсонофий в Твери людьми Божиими управлять. А тогда, в давние времена, был по его же, Акакия, рекомендациям, поставлен Варсонофий игуменом Николо-Пешношской Мефодиевой пустыни. Там и заприметил его грозный царь московский Иоанн. Оттуда и поехал Варсонофий потом в мае 1555 года в Москву, получив срочное царское веление. Там в Москве под звон колокольный и пенье после напутственного молебна отбыл Варсонофий с другом любимым Гурием, игуменом старицким Германом да иноками Андроникова монастыря в покоренную Казань обустраивать новую епархию. Оттуда слава Варсонофия и Гурия по Руси пошла, ведь одно дело дома на щах и хлебе горячем души христианские пасти, и совсем другое — нехристей в веру православную на чужбине обращать. Так жизнь Варсонофия и прошла, а из Казани в Тверь его уж митрополит Филипп покойный вызвал, как весть о кончине Акакия привезли.

Встречала Тверь епископа, прибежал на двор владычный и Тимошка. Хоть и был он сын боярский, а служить его батя отправил на епископский двор. Невелика честь, но рассудил боярин так: пусть мальчонку непоседливого там к порядку приучат. На дворе не забалуешь, за просфорку скисшую быстро за вихор натаскают. Да и грамоте научат. А там, глядишь, будет Тимоша, третий сын, на большое наследство не претендующий, Богу служить, грехи семейные отмаливать.

К Акакию мальчонку по малолетству не больно-то подпускали. А новый, интересно, какой будет? Скакал Тимоша посреди испуганного суетящегося двора, из-за спин выпрыгивал. Видел, как подъехали кони, возы и повозки, вошел в палаты маленький сгорбленный старичок. Одежонка простая, бороденка белая, реденькая. Смотрел епископ Варсонофий под ноги, в лица не заглядывал. Сразу понятно, привык больше молиться, чем разговоры досужие разговаривать. Решил Тимошка усердие проявить, вызвался в этот день баню епископу с дороги натопить. Помчался дрова подкидывать, а по дороге его Егорка-змей в искушение и ввел.

Тут сын боярский в воспоминаниях своих запнулся.

— Что за искус? — пытает Василий.

— Интересно нам было, что за крест новый епископ носит. Тогда по Твери ведь слухи ходили, что в Казани камни драгоценные водятся, а нехристи на золоте едят. Вот и гадали, не золотой ли крест пудовый, не камнями ли ценными усыпан. И подбил меня Егорка проклятый через окошко банное крест этот рассмотреть.

Случай в бане

— И что? И что? — исходил любопытством пономарь.

— А то, что сидел я у бани до вечера, и когда Варсонофий с дороги мыться пошел, подсмотрел-таки в щелочку, что у него за крест на груди. Деревянный был крест, самый простой. Но не в том дело — я ведь и другое разглядел. Заприметил я у владыки нашего по всему телу шрамы и рубцы. Как у холопов беглых отцовских, он их много ведь пересек, я и видал. И очень меня это, Васька, смутило. Взбрело в голову такое, что и подумать страшно: а что если епископ наш — вовсе и не епископ? Не подменили ли в Казани магометане, нехристи, Варсонофия на холопа какого беглого или разбойника хитрого. Владыка — он ведь человек высокого звания, к Богу близкий, кто же его бить и увечить может? Кто ж такое позволит? Не сошлось у меня малек в голове.

— Погоди, — осенило Василия. — Уж не стал ли ты за владыкой нашим следить? Не на этот ли сыск он тебе намекнул?

— Начал, — вздохнул Тимошка. — Говорю же, стыдоба, да и только. Как какая работа возле епископа — так я тут первый вызывался, воду таскать, свечи лепить, на снедью какой или с запиской бегать. А сам все-все примечал.

— И что ж ты такое примечал? — поддел пономарь друга с ехидцей.

— Примечал, что ночами не спит наш владыка, а все молится. И не стоя, а на коленях своих больных. Только диву давался, что ночами напролет у него лампадка теплится, и все шепчет он, все шепчет. Потом увидал, как он иногда в руках что-то держит да иголочкой ковыряет. Поковыряет, помолится и снова ковыряет. Думал я — нечисто что-то, странно. Что это там епископ делает? Глядел-глядел в щелочку, и привиделось мне, что кошельки он вяжет.  А зачем? А кому? Не разбойничий ли тайный промысел?

— Ох, Тимошка, дурень же ты! — не выдержал Василий, захохотал. — Ведь это владыка наш клобуки монахам шил по кротости своей.

— Тебе смешно, а я ночами не спал, все думу думал. И вот что лукавый делает: все к одному сходилось — не тот наш епископ человек, за которого себя выдает. А последний случай на торге был. Шел владыка по надобности своей, я же его со служкой Петром сопровождал. Через Тверь же гнали поганых в кандалах из земель татарских на Москву. И вот идем мы, а они в грязи копошатся, бредут, один возьми да епископу нашему под ноги и упади. И что ты думаешь, Васька? Вижу я, как Варсонофий этого нехристя грязного самолично поднимает, на ноги ставит, за пазуху ему что-то сует и на ухо шепчет. Тот дальше пошел, а я сам не в себе вечером к отцу Андрею постучался. И все-все ему рассказал, и про шрамы, и про ночные бдения с иголочкой, и про магометанина…

— И что же тебе отец Андрей ответил?

— Так уши отодрал, что два дня горели. Рассказал он мне, что наш епископ в юности попал к крымским татарам в плен и три года в муках и труде каторжном там провел. Оттуда, видать, и шрамы. А еще оказалось, но это уж потом, что вериги Варсонофий ведь под одеждой тайно носил, ради Бога. А в плену ведь когда был, не он к магометанам переметнулся, а они к нему льнули: очень уж сильно молился и достойно себя вел. Там-то он обет и дал в монахи постричься, когда дома будет, на Руси. Ну а потом отец его выкупил, и звали парня Иоанном, а стал Варсонофием. Потому-то его царь Иван в Казань потом и послал: знал, что понимает игумен по-татарски и обычаи местные ведает.

Тайна слов

Тем временем на небе показалась розовая полоска. Светало, и по шуму на дворе было ясно: сборы окончены, старый епископ покидает Тверь. Больше не свидеться!

Друзья пошли к возкам. На Варсонофия уже надели дорожный плащ. Уже погрузили мешок с репой и сушеной щукой. Уже били копытами кони. Уже вынесли икону Вознесения Христова, в память праздника и храма Воскресенского, построенного радением Варсонофия в Оршином монастыре.

Пошли под последнее благословение.

Целуя старую, морщинистую руку, высохшую от времени и пережитого, пономарь Васька, клобуком одаренный, а стало быть, особо отмеченный, таки не выдержал. Любопытство!

— Владыка, прости меня. Рассказал мне Тимошка, как ты однажды при нем магометанина из грязи поднял и что-то ему на ухо сказал. Мучаться ведь буду,  гадать: о чем?

Боялся Василий, не прогневается ли Варсонофий. Но старенький епископ,  наоборот, рассмеялся. Нагнувшись к уху васькиному, шепнул:

— Непосильного Бог не посылает. Поэтому терпи, а я за тебя помолюсь, — вот что я ему сказал. А почему так сказал, ты, Василий, потом поймешь. Поймешь-поймешь. Клобук-то не выбрасывай.

И, перекрестив пономарский лоб, обжег Ваську долгим странным взглядом. Таким, что и возок уже скрылся из вида, и шум утих, и люди разошлись, а Васька все стоял посреди двора, и творилось у него внутри что-то странное: не то шепот, не то звон, не то огонь какой-то непонятный внутри разгорался.